Императрица по случаю - Светлана Бестужева-Лада

На этом письмо обрывалось: по-видимому, автора позвали на злополучную прогулку, а потом было уже не до писем. Я перекрестилась и взяла в руки перо. Потом вспомнила, что не единожды читала о постоянном нарушении тайны переписки Елизаветы Алексеевны даже с ее матерью, и решительно взяла новый листок.

«Простите за долгое молчание, дорогая матушка, но вы, наверное осведомлены о том, что я была тяжело больна и только третьего дня поднялась с постели…»

Чудо: я свободно писала по-немецки почерком настоящей Елизаветы Алексеевны. Видимо, навыки, в отличие от памяти, все-таки сохранились.

«Сейчас я уже почти совсем здорова, с завтрашнего дня мне разрешено выходить из комнаты к общему столу и на короткие прогулки. За мной прекрасно ухаживали, государыня ежедневно справлялась о моем здоровье, а Александр каждую свободную минуту проводил у моей постели.

: Без моего мужа, который сам по себе делает меня счастливой, я должна была умереть тысячью смертей. Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это.

Но это все глупые страхи. После моего выздоровления Александр настолько нежен со мной, что мне может позавидовать любая женщина. Мы вместе завтракаем и ужинаем, премило беседуя при этом.

Единственная неприятность – это потеря мною памяти после болезни. Я помню какие-то отдельные предметы, узнаю знакомые лица, но все время возникают провалы: не могу вспомнить правила дворцового этике, забыла, куда положила ключ от шкатулки и так далее. Все это меня очень огорчает, особенно то, что я не помню теперь детские годы: все, что было со мной до приезда в Россию словно пеленою завесилось.

Вопросы вам покажутся странными, но все же ответьте мне на них, умоляю: занималась ли я рукоделием? рисовала ли? обладала ли какими-то маленькими талантами? Я учусь жить заново, точно младенец, разве только хожу и говорю самостоятельно.

Обнимаю вас, дорогая матушка, и вскоре напишу снова».

Короткое письмо заняло у меня часа два. И все это время я про себя изумлялась: как могла Елизавета быть настолько беспечной, чтобы доверять обычной почте свои жалобы на свекровь и на жизнь при дворе? Знала ведь, что ее письма читают – и вот, пожалуйста.

Хотя, возможно, незаконченное письмо она собиралась отправить с какой-либо верной оказией: уж слишком оно было откровенным. Теперь уже этого не узнать. Но мне самой нужно быть предельно осторожной: судя по жалобам Елизаветы матери, бедняжке тут вздохнуть без разрешения не давали. Придется менять установившийся порядок: я все-таки супруга наследника престола, а не фрейлина какая-нибудь.

Незаконченное первое письмо я бросила в камин.

Глава шестая. Августейшее семейство

Накануне первого «выхода в свет», то есть первого присутствия на семейном обеде после болезни, я сказала супругу во время его вечернего визита:

– Саша, я боюсь. Я не помню, как обращаться к государю и к государыням, к твоим сестрам, вообще ко всем. И я безумно боюсь сделать какую-нибудь ужасную ошибку…

Александр улыбнулся:

– Трусиха ты моя… Обращаться очень просто: папенька, маменька, сестрица. Это батюшка всех князьями да княжнами величает, причуда у него такая. И помни: первая не заговаривай, на все вопросы отвечай только по-русски. Да и я буду рядом. Ты лучше скажи, как ты себя чувствуешь?

– Почти совсем хорошо. Завтра, думаю, все окончательно пройдет.

– Значит, завтра вечером это и отпразднуем, – многозначительно улыбнулся Александр. Поужинаем вместе со всеми, отдам папеньке заключительный рапорт – и к тебе.

Мне удалось выудить из него обычный распорядок дня обитателей Зимнего Дворца. После этого я поняла, почему Елизавета Алексеевна так часто сказывалась больной и предпочитала в одиночестве сидеть в своих покоях.

Свою личную жизнь государь регламентировал так же строго, как и быт своих подданных. Его режим дня был неизменен из года в год. Обычно он вставал очень рано, пил кофе и уже в 6 часов утра принимал с докладом петербургского генерал-губернатора, в семь слушал доклады по иностранным делам.

К 9 часам он выходил на вахт-парад и развод караула. Смотры гвардии длились около двух часов, и всегда, в любую погоду, в мороз или дождь, император на них присутствовал и заставлял присутствовать обоих старших сыновей.

Затем была прогулка, обычно в сопровождении любимца – молодого графа Кутайсова. Ровно в час – обед. В Гатчине Павел с женой часто обедали где-нибудь в гостях, но в Петербурге этикет требовал специального церемониала и стол роскошно сервировался, хотя Павел I был умерен в еде и питье.

Сам Павел был очень неприхотлив: обед – чистая невская водица и два-три блюда самые простые и здоровые. Стерляди, трюфели и прочие яства подавались на стол, но сам Павел к ним не притрагивался. Его любимым кушаньем были сосиски с капустой, после которых он выпивал рюмку бургундского кларета.

Послеобеденная прогулка, верхом или в коляске, запряженной шестеркой белых лошадей, всегда имела какую-то цель: посещение больницы, богоугодного заведения или просто осмотр петербургских улиц.

В 6 часов вечера император всегда приходил к жене, в 7 часов – шел на спектакли, дававшиеся при дворе. Больше всего Павел любил французскую комедию – Мольера, Корнеля, Расина. Наконец, в 9 часов следовал ужин, в 10 император уже спал.

В общем-то, распорядок жизни государя не возбуждал бы таких пересудов, если бы Павел не пытался перенести его на весь Петербург. И, конечно же, у него ничего не вышло: после 10 часов вечера за плотно опущенными шторами на двойной подкладке в дворянских особняках начиналось неистовое веселье.

Не слишком получалось и в собственной семье, хотя тут после десяти вечера все благоразумно расходились по собственным покоям. Правда, младших детей укладывали спать сразу после восьми вечера, да и ели они отдельно от взрослых. Оставались два старших сына – Александр и Константин, три старшие дочери – Александра, Елена и Мария (которой только что исполнилось двенадцать лет, что делало ее «взрослой») и две невестки – я и Анна.

Речи о том, чтобы поехать к кому-нибудь на бал или на ужин и быть не могло. Моей обязанностью, оказывается, было присутствовать при вечернем туалете императрицы, пока мой супруг отчитывался перед отцом о прошедшем дне. После этого мы были свободны… относительно.

Н-да… жизнь царей я представляла себе как-то иначе. Правда, великую княгиню, слава Богу, никто не будил в семь утра и не заставлял присутствовать на разводах и построениях караула, она была вольна спать хоть до обеда. Но это осуждалось императрицей, которая сама поднималась не позже восьми утра, тут же затягивалась в корсет и принималась за дела.

Коих у нее было великое множество: от ухода за комнатными растениями и собачками до обширной благотворительной деятельности. Плюс – полугодовалый младший сын Михаил, единственный «порфирородный» ребенок из всех ее детей…

Государыне-императрице, как я сообразила, было всего-то сорок лет. В то время, из которого я явилась – возраст расцвета. Она бы и еще детей нарожала, да врачи запретили, опасаясь за ее жизнь. А мера предохранения тогда была только одна: конец супружеским отношениям. Вот бедняжка! Сейчас бы ей какие-нибудь таблетки – и радуйся жизни еще лет двадцать. Понятно, что характер испортился, удивительно, что никто из окружающих до сих пор не понял причины этого.

Собиралась я на первый выход самым тщательным образом. Темно-синее платье, туфельки в тон, голубая лента с букетом фиалок под грудью, такая же лента в волосах. Минимум драгоценностей и максимум выдержки. Не съедят же там меня!

Александр, как и обещал, зашел за мной и мы рука об руку отправились на семейную трапезу. По дороге я таращила глаза на великолепие дворцовых переходов и зал, которые до этого видела только в кино. И в этих мраморно-золотых декорациях я теперь буду жить? Невероятно!

У одной из белых с золотом двустворчатых дверей мы остановились и Лакей, отворив ее, провозгласил:

– Их императорские высочества великий князь Александр Павлович и великая княгиня Елизавета Алексеевна.

И мы торжественно проследовали в огромный белоснежный зал, посреди которого красовался уже полностью сервированный стол. По-видимому, мы пришли последние. Две великие княжны, Александра и Елена, стояли полуобнявшись возле высокого окна и о чем-то негромко переговаривались. Великая княжна Мария, двенадцатилетний угловатый и застенчивый подросток, приветствовала нас книксеном. А к нам бросилась прехорошенькая брюнетка, закутанная в красивую шаль, несмотря на то, что в столовой было тепло.